Экипаж останавливался, и Сверр, выбравшись первым, любезно подавал Кэри руку.

— Ну же, маленькая, не смущайся. — Сверр сам поправлял маску и капюшон плаща, но Кэри чувствовала на себе настороженные и злые взгляды.

В ней видели соперницу.

И желали смерти.

Свистели. И отворачивались. Или же подходили, но тогда Сверр скалился, и эти несчастные женщины, чья жизнь проходила в лабиринтах Красного квартала, чуяли исходившую от него опасность.

— Почему твои встречи нельзя провести в другом месте? — Кэри старалась не глазеть по сторонам. И не думать о том, что, если случится встретить кого-то знакомого, кто Кэри узнает, несмотря на плащ и маску, ее репутация будет загублена.

— Где? Дома? Или в клубе? Чтобы спустя четверть часа весь город знал, с кем и для чего я встречаюсь?

Сверр крепко держал ее за руку, хотя Кэри и не пыталась вырваться.

— А здесь не узнают?

В заведении мадам Лекшиц Сверру были рады всегда. И встречать его выходила сама хозяйка, женщина весьма внушительных габаритов. Она предпочитала яркие наряды, высокую прическу — Кэри подозревала, впрочем, что мадам Лекшиц носила парик, — украшала страусовыми перьями. Обнаженные плечи ее покрывал толстый слой золотистой пудры, а пухлые, в младенческих перетяжках руки, были украшены связками браслетов.

— Дорогой, ты снова решил меня навестить! — восклицала она, и Сверр кланялся. — И девочка твоя…

Она грозила ему пальчиком и смеялась. От смеха внушительная, почти полностью обнаженная грудь мадам Лекшиц мелко подрагивала.

— Моя, — серьезно повторял Сверр, обнимая Кэри. — И только.

— Знаю, знаю…

Мадам окидывала Кэри быстрым цепким взглядом и приговаривала:

— Приходи один… у меня новенькие, такие сладкие девочки… просто прелесть!

— Всенепременно!

И Кэри старалась не думать о том, что Сверр заглянет. Не сегодня и не завтра, но когда луна наберет силу, и тот, кто прячется в нем, вновь потребует крови. И тогда Сверр выйдет на охоту, чтобы вернуться за полночь и бросить на кровать Кэри пару побуревших от крови перчаток.

А мадам… что получит она?

Деньги.

— Идем, дорогой. — Мадам поворачивается, она двигается неторопливо, и широкие юбки ее колышутся, метут не слишком-то чистый пол. — Уже все собрались. Только вас и ждали… мы уж начали опасаться, что вы не явитесь.

Этот завуалированный упрек Сверр пропускает мимо ушей.

— Но я сказала, что ты явишься. — Веер раскрывается. Он похож на огромное белое крыло, и огоньки свечей — а мадам не раз повторяла, что только свечи способны создать нужную атмосферу, — приседают под порывом ветра. — Ты у нас всегда немного опаздываешь. И, видишь, оказалась права!

Она ведет на второй этаж, по узкой лестнице, ступени которой скрипят. По коридору, застланному темной ковровой дорожкой. Мимо запертых дверей. Из-за них доносятся звуки, которые заставляют Кэри краснеть. Сверр же злится и прибавляет шаг.

Эта дверь отличается от прочих показной нарочитой роскошью, и мадам Лекшиц останавливается перед нею, касаясь сложенным веером ручки.

— Твоей девочке как обычно? — спрашивает она, и Сверр кивает. Он расстегивает брошь и снимает плащ, придирчиво осматривает платье, и мадам фыркает:

— Ты бы еще платок сверху накинул. И так всю красоту скрыл. Как ты с ним живешь, милая?

К счастью, Кэри запрещено отвечать.

Плащ остается в руках мадам Лекшиц, а Сверр открывает дверь. Прежде чем впустить Кэри, он напоминает:

— Веди себя хорошо.

Вернее, правильно.

Войти и смотреть на пол. Кэри успела выучить узор на здешнем паркете, каждую дощечку с ее щербинками, царапинами и пятнами. На паркет часто выплескивают пиво или эль, порой проливают коньяк. Роняют бокалы и давят осколки сапогами.

— Ну наконец-то! — Над самым ухом раздается грубый осипший голос: — Сколько можно ждать?

— Столько, сколько нужно, Полковник.

Здесь нет имен, только клички, и Кэри старается не думать о том, откуда они взялись. И вправду ли этот мрачный, вечно недовольный не-человек, прихрамывающий на левую ногу, имеет воинское звание.

— Садись.

Он ударяет тростью по ножке стола. И скрипит старое кресло, которое отодвигает Дирижер. Этот, как и Кэри, носит маску и, следовательно, опасается быть узнанным.

— Прошу вас, леди. — Голос у него мягкий, шепчущий, и Кэри он внушает иррациональный страх. Она присаживается и смотрит уже не на паркет, но на зеленое сукно стола. По левую ее руку — коробка с запечатанными колодами карт. По правую — с фишками.

— Милая леди вновь почтили нас своим присутствием. — У Мясника печальное отрешенное лицо и удивительно тонкие руки с белой, почти прозрачной кожей. Волосы длинные, до плеч и локонами.

Он всегда говорит очень тихо, с грустью, даже когда выигрывает. И нельзя понять, рад он выигрышу или нет. Вот проигрыши его огорчают, и серые глаза опасно темнеют. А Полковник, видя эту темноту, оглаживает трость. И Кэри почти догадывается, что под деревянной оболочкой трости скрыт узкий клинок. Впрочем, в этом месте догадки лучше оставлять при себе.

— Хватит языками чесать, — ворчит Полковник, но без обычного раздражения.

Он не любит женщин и с присутствием Кэри смирился как с неизбежным злом. И он, пожалуй, единственный, кто вообще обращает на нее внимание. И еще Ригер.

Этот держится в стороне и, кажется, боится остальных. Он последним занимает место за столом и, прежде чем сесть, бросает нервные взгляды на соседей, словно опасаясь, что сегодня ему будет отказано в игре. И злясь на себя за слабость, он храбрится:

— Эй, мышка-малышка, поцелуй на удачу!

Мясник вздыхает, а Полковник не дает себе труда скрывать недовольство. Ему не нравится Ригер, слишком шумный, нарочито несерьезный и неудачливый.

— Начинаем. — Сверр занимает место по правую руку Кэри. И сам подает ей колоду, выбрав из нескольких наугад. Он никогда не играет, но получает удовольствие, наблюдая за чужой игрой.

Распаковав колоду, Кэри перекидывает листы карт, отрешаясь от всего — голосов за стеной, слишком тонкой, чтобы спрятать звуки этого места; поскрипывания стула под Полковником, нервных подрагиваний пальцев Дирижера, мечтательного взгляда Мясника…

Карты и она, Кэри, существуют сами по себе.

— Раздавай уже, — ворчит Ригер, ерзая на месте.

И Сверр кивает.

Карты ложатся на сукно. И Ригер принимает свои сразу, Полковник проводит по рубашкам жесткими пальцами и убирает руку, словно передумав играть. Мясник подвигает по одной. Дирижер — стопкой и разглядывает каждую пристально…

Игра, начавшаяся незадолго до полуночи, тянется до утра.

Перерывы коротки.

И Ригер, который начинает проигрывать сразу, требует подать выпивку. Полковник ходит по комнате, его трость считает половицы, стучит громко, раздражающе. Мясник просто откидывается на спинку стула. Он сидит, скрестив руки на груди, и разглядывает игроков сквозь длинные ресницы.

Сверр уходит.

А Кэри пересаживается в кресло, стоящее в углу комнаты, возле окна, забранного мелкой решеткой. Она сидит, по-прежнему не глядя на игроков, а те делают вид, что не замечают Кэри. Разве что Ригер на третьем или четвертом перерыве, разогретый неудачами и спиртным, подходит.

— Что, мышка-малышка, снова мне не фартит? — Впрочем, и он не настолько теряет край, чтобы нарушить незримую границу. Он становится между Кэри и остальными. — Ничего, вот увидишь, отыграюсь…

Отыгрываться у него не выходит. И Сверр, вернувшись в игровую комнату, теснит Ригера к двери. Но Ригер — меньшее из зол… чужаки, которым случается попасть в круг избранных, — куда хуже. Их предупреждают о неписаных правилах, но всегда находится кто-то достаточно наглый, чтобы правилами пренебречь, как тот парень с массивной золотой цепью на шее.

Он следил за Кэри на протяжении всей игры, и Сверр дичал, чувствуя его внимание. Сдерживался. Улыбался. И только рука, легшая на плечо Кэри, тяжелела.

— Не переживай, милая, я скоро, — сказал Сверр, когда объявили перерыв. И усадив Кэри в ее кресло, подал чай.